Но иллюзия всеобщей щедрости была прекрасна.
Улыбчивая девушка в белом полотенце, повязанном поверх праздничной одежды, вручила мне завернутое в кусок лепешки лакомство с мясом, соусом и маринованными овощами. Я охотно улыбнулся ей в ответ, особенно когда взгляд ее наткнулся на аграф и золотые браслеты с императорским символом, и выражение лица стало подобострастно-испуганным.
— В ваше заведение можно заглянуть, чтоб… кхм… культурно отдохнуть?
— Конечно! — выдохнула она восторженно. — Для императорского бойца у нас всегда будет место и самое вкусное пиво на этой улице! И шествие из наших окон будет видно замечательно.
— Шествие?
— Да, вечернее шествие.
Я решил не переспрашивать — мало ли, вдруг это любой местный знает. Конечно, я никогда не притворялся, будто здесь родился, но и на лишние вопросы отвечать совсем неохота. Поэтому просто вошел в дверь, на которую она мне указывала гостеприимным жестом. В зале оказалось не так много посетителей, как можно было ожидать, видимо, большинство гуляло в свое удовольствие. Возможно, поэтому рядом со мной материализовался здешний работник с огромным подносом всевозможного угощения, которое я еще даже не успел заказывать.
— За счет заведения многоуважаемому императорскому гладиатору. — И расставил на столе тарелки и миски. — Угодно вина, пива, медового, шиповникового, можжевелового напитка? — Далее он скороговоркой назвал еще с десяток местных напитков.
— Пива. И горячего. Я устал.
— Понимаю. — На меня посмотрели с еще большим интересом и тут же приволокли огромную деревянную кружку с великолепной пенной шапкой. — Угодно ли пересесть вот сюда, к окну? Шествие начинается.
— Что за шествие? — Теперь, когда я уже втянул в себя первые глотки благословенного напитка, можно было и поболтать, если уж придется, и на вопросы поотвечать.
— Шествие ликов. Господин не здешний? Должно быть, у господина на родине не приняты карнавалы.
— Карнавалы бывают. Самые разные. И в виде шествий тоже. — Я припомнил кадры с бразильских карнавалов, представил себе тех художественно раздетых женщин на здешних улицах и усмехнулся. Впрочем, может, они б и поняли, ведь танцовщицы у них тоже одеваются… облегченно.
— Вот. Любой праздник — это шалость, право и возможность одеться не так, как принято, разукраситься сверх того, что позволено, спрятать свое лицо и показаться не тем, кто ты есть. Храм это поощряет, чтоб люди не забывали, как зыбко их положение и как надо ценить то, что у тебя есть.
— Да-да, я понял.
— В шествии иной раз принимают участие даже знатные дамы — те из них, кому не запретят старшие родственники. Впрочем, их лиц никто не видит, и иной раз они идут на такие вольности, так вызывающе одеваются, что если б кто из их круга узнал, женихов у дам бы поубавилось. Но таких причудливых костюмов не увидишь в обычной жизни. И очень много танцовщиц. О, вот они! — И махнул в распахнутое широкое окно, через которое можно было созерцать едва ли не всю улицу.
Я не то чтобы ожидал увидеть целый табун полуобнаженных леди, но был несколько разочарован, обнаружив, что откровенные по местным меркам наряды не слишком-то откровенны. То одна, то другая женщина из толпы показывала ножку из разреза, да, может быть, слишком глубокое декольте, но что в этом особенного? Лица каждой были скрыты либо кружевными густыми вуалями, либо перьями, свисающими с головных уборов. Плывшие по сторонам процессии танцовщицы были обнажены намного значительнее… Ах, да! Цеховое право, дающее отпущение греха недостаточно закрытой одежды.
Впрочем, и само по себе зрелище оказалось достаточно ярким и пышным, чтоб не жалеть излишне о скромности местных дам. Кстати, вон та, чье лицо лишь наполовину скрыто перьями, очень даже ничего. Какая грудь!.. Она прошла совсем рядом с окном, на край которого я облокотил руку с кружкой и, конечно же, с браслетом, и, оценив блистательную императорскую награду, завлекательно улыбнулась мне. Похоже, гладиаторы здесь пользуются щедрой женской благосклонностью.
Ковыряясь в угощении и поощряющее поглядывая в окно на женщин, участвующих в шествии, я вдруг поймал себя на том, что как-то очень органично и спокойно воспринимаю себя в этом мире. Кажется, даже готов смириться с тем, что не будет у меня больше никакой другой родины. Удивившись самому себе, я постарался припомнить родной двор, где вырос, школу, куда ходил не только на быстро опротивевшие уроки, но и на самбо, и скверик, где первый раз поцеловался с одноклассницей, хоть и не первой красавицей, но тоже хорошенькой, пользовавшейся вниманием парней.
Вспомнил встречи и тусовки, вспомнил крышу дома, которую мы осваивали с друзьями и на спор стояли на краю, и мост, с которого прыгали, и озеро в лесу, где первый раз ставили палатку, делая многоопытный вид. Для меня много значили и некоторые городские закоулки, где я с нетерпением ждал свою первую девушку, которой, помнится, увлекся до головокружения. Вспоминать о них, осознавая, что едва ли увижу эти места вновь, было больно.
Ни к чему себя мучить. Если мне здесь жить, значит, надо с этим свыкаться. И если вспоминать тяжело, мне придется не вспоминать. Если другого выхода нет, этот новый мир да станет для меня домом…
Все менее и менее странной мне казалась эта жизнь, все более и более естественно я воспринимал обращаемые ко мне требования и даваемые указания. После шествия императорских гладиаторов, которым завершили празднество, я не мог не оценить, пожалуй, последний сомнительный штрих тех преимуществ, которые давало положение бойца. Меня, как удостоившегося двух наград, поставили в первый ряд…